Памятник для вундеркинда

Дмитрий Воевудский

— Встречаемся у Есенина, — сказал нам по телефону Дима Воевудский и тихо засмеялся в трубку. — А на окне будет стоять цветочный горшок…

Ну точно как в «Семнадцати мгновениях весны».

Действительно встретились у памятника. Цветочных горшков не было, зато Есенин был во всей красе. Хотя, казалось бы, почему в Воронеже Есенин?

— Вот, пожалуйста, — показывает Оксана Михайловна, Димина мама, на опоэтизированную бронзу. — От этого Есенина Ростов отказался, а Воронеж согласился. Пусть стоит! У нас вообще люди благодарные. Если есть хороший человек, мы ему памятник поставим.

Оксана Михайловна Есенина в обиду не даст. А уж Диму, который неловко, по-детски улыбаясь, переминается рядом с ноги на ногу, и подавно. Я осторожно разглядываю нашего героя. Обычный подросток из поколения последователей Гарри Поттера: очки на носу, молочная нежность лица, заблудившаяся добрая улыбка.

Чтобы повидаться с 14−летним третьекурсником Воронежского университета Димой Воевудским, самым молодым российским студентом, мы несколько дней вели переговоры с мамой: «Это обыкновенный мальчик. Вам же нужна сенсация, а здесь вы этого не найдете». Мы долго уверяли, что не ищем сенсаций, клялись не употреблять слово «гений». Нам поверили. Но как, спрашивается, можно назвать ребенка, который в свои 14 легко закончил два курса университета? Смотрю на Диму и гадаю: гений — не гений. Внешне — милое дитя, совершеннейший ребенок. Но, с другой стороны, вы знаете, как должен выглядеть настоящий гений? Я — нет.

Пипа суринамская

— С какого момента ты себя помнишь?

— Я так не могу сказать, с какого момента, — честно отвечает Дима, — у меня много каких-то разрозненных обрывочных воспоминаний о детстве, но я их не могу отнести куда-то точно по времени.

— А помнишь, когда ты начал читать?

— Это помню. Мама тогда диссертацию писала, и у нее времени совсем не было. Она мне говорила: почитай книжку какую-нибудь. Я и читал. Первой были «Рыцари», кажется, из серии «Я познаю мир».

Шахматы — это территория, где учатся и побеждать, и проигрывать (на фотографии Дима и его мама)

Вообще-то читать Дима научился в три года. Бабушка играла с ребенком в кубики с буквами. Все оказалось просто, а букв не так уж и много. Складывать кубики было здорово. А читать и вовсе понравилось. Сказки оказались неинтересными, а вот детские энциклопедии — это да! Ходили с мамой в магазин, набирали кучу книжек про разное, а потом дома вместе читали.

Когда в шесть лет речь зашла о школе, во время тестирования учительница честно сказала: в первом классе ребенку делать нечего. Пошли сразу во второй, но проучились недолго. В конце первой четверти маму вызвали в школу. Оказалось, что сын на вопрос, какой формы наша планета, нарисовал на доске схему Земли в разрезе и начал объяснять классу устройство земного ядра, мантии и поверхностного слоя, от поверхностного слоя плавно перешел к интегральным связям в экономике и готов был продолжать и дальше, но интегральные связи учительницу насторожили. Маме рекомендовали сводить ребенка к психологу.

Мама честно последовала совету. Готовясь выслушать мамины жалобы, психолог попросила мальчика поиграть с плюшевой лягушкой — чтобы не скучал. Дима скучать и не собирался, тут же распознал в лягушке «пипу суринамскую» и квалифицированно рассказал все об ареале распространения, питании и образе жизни этого любопытного представителя животного мира. Психологиня, придя в себя, посоветовала ребенка не перегружать, наблюдать, что будет дальше, а пока перейти на домашнее образование.

Дальше Дима скакал через классы вплоть до конца школы. Закончил с золотой медалью. И тут же поступил на романо-германское отделение Воронежского государственного университета. Было это в прошлом году. Сейчас Дима сдал экзамены за второй курс. А еще у него первый взрослый разряд по шахматам и разряд по ушу. Фигурное катание и большой теннис уже в прошлом. В настоящем — книги.

— Это, конечно, катастрофа, — признается Оксана Михайловна. — Если бы не университетская библиотека, не знаю, что бы мы делали — всего ведь не купишь. Но и там не все есть, что он хочет. Мы даже приспособились читать в магазине тайком. Приходим в наш центральный книжный, я вдоль полок хожу, с продавцами разговариваю, отвлекаю внимание. А Димка забьется в угол и читает что-нибудь. Так за три приема огромную книжку про танки прочитал.

— А что у него самое любимое? — спрашиваю я.

Оксана Михайловна задумывается:

— Трудно сказать. Он столько читает разного! Наверное, все-таки фэнтези. Гарри Поттер и Таня Гроттер. Самый любимый писатель — Дмитрий Емец. Мне кажется, все его взгляды на жизнь в основном оттуда.

Андрей Платонов и Дима Воевудский — без них народ неполный

Прочитать пол университетской библиотеки и строить жизненную философию на основе романтизированного фэнтези, абсолютно оторванного от реальности? Звучит довольно странно. Хотя почему бы и нет? Когда-то школьникам предлагали брать пример с героя «Повести о настоящем человеке». Выходя в большую жизнь, они запрограммированно искали в ней место подвигу. И находили. И успешно преодолевали трудности. И тем самым писали нашу с вами историю, полную героизма и человеческих трагедий. Может быть, если поменять точку отсчета, мы поменяем историю?

Проиграть одну партию — это не страшно

Плутаем по улочкам и переулкам Воронежа. Дима с Оксаной Михайловной взялись по ходу дела знакомить нас с достопримечательностями. В Воронеже на каждом шагу памятники: великие люди теснятся и наступают друг другу на пятки, у каждого за плечами груз героической биографии. Есенин, с которого мы начали, выглядит в этом ряду вполне достойно: великий поэт, алкоголик, неврастеник, пытался «задрав штаны, бежать за комсомолом», не получилось, как следствие — само­убийство. Интересно, поставят ли памятник Диме? И за что?

— Дим, а у тебя есть цель?

— Я думаю, что какая-то цель у меня наверняка есть. Но какая? Если она есть, она когда-нибудь обязательно проявится, — задумчиво растягивая слова, отвечает Дима.

Он необыкновенно спокоен. Ни присутствие журналистов, ни щелкающая камера, кажется, не могут вывести его из раз и навсегда обретенного слегка отстраненного равновесия. Я вглядываюсь в светлое детское лицо: ни тени самодовольства, гордости, ни одного признака внутренних противоречий или подавляемых страстей — чистая безмятежность.

Таким Дима был в свои два года

— А что тебе нравится в книгах? Что ты там ищешь?

— Мне нравится узнавать что-то новое. Чем больше узнаешь, тем больше понимаешь, как много еще осталось узнать.

— Но ведь это бесконечный процесс! А если представить, что каждое полученное знание — это кирпич, что бы ты из этих кирпичей хотел построить?

— Я пока еще не могу ничего построить. Я еще только учусь. Но я чувствую эту ответственность. Сейчас вообще такое время, когда нужно строить.

— А ты не боишься когда-нибудь проиграть? Ведь ты до сих пор только выигрывал.

— Почему? Я в шахматы много проигрывал, — уточняет Дима. — Проиграть одну партию — это не страшно. Потом будут еще партии. И у тебя всегда будет шанс. Надо только всегда бороться. Вот у меня однажды была очень неудачная, просто слабая позиция. Ну, было просто сразу видно, что я проиграю. И я тогда подумал, что нужно при таком раскладе атаковать. А там уже посмотрим. И я пошел в наступление. В результате противник совершил несколько ошибок, и у нас позиции почти выровнялись.

— Выиграл?

— Нет. Я тогда уже понимал, что могу выиграть, но это будет долго и сложно. Но я же самое главное сделал — исправил безнадежную ситуацию. И согласился на ничью.

Не хороните меня за плинтусом

Сидим в кафе и терпеливо пережидаем дождь. Из-под навеса веранды смотрим, как отвесный июльский ливень колотит по непокрытой макушке бронзового Пятницкого, основателя знаменитого хора. Пятницкий ничего — терпит. Он вообще был терпеливым: 24 года проработать в больнице делопроизводителем — это ж ангельское терпение нужно! Вполне достойное памятника. Дима тоже терпит. И меня, и нашего фотографа. Вертит в руках диктофон и честно отвечает на вопросы.

Дима читает всегда, везде и все

— Если бы у тебя был младший брат, чему бы ты хотел его научить? Из собственного опыта, — спрашиваю я.

Только что мы долго уговаривали Диму съесть пирожное. Не захотел: «Я уже дома покушал». Теперь все потягивают сладковатый ледяной коктейль, разумеется безалкогольный, и терпеливо ждут, когда Дима сформулирует.

— Ко всему нужно относиться с долей юмора, во всем пытаться найти и хорошую, и плохую сторону, — наконец говорит Дима. — Если ты упал, нужно постараться больше не падать. Тот шаг, на котором ты споткнулся, был не последний твой шаг. Потом будут еще. Самое главное — это суметь встать после падения, не остаться лежать на дороге.

— А тебе приходилось падать так, что потом трудно встать?

— Если честно — нет. Таких серьезных ударов судьбы у меня не было. Ну, только такие, незначительные. Собирались сходить в книжный магазин, но пошел дождь и все отменилось. Но ведь в книжный магазин можно и завтра пойти.

Дима улыбается своей тихой доверчивой улыбкой.

— У тебя есть какой-нибудь жизненный девиз? Например, как бы ты назвал книжку собственных мемуаров?

Дима опять задумывается, а мама, смеясь в ладошку, шепотом подсказывает:

— «Похороните меня за плинтусом».

Я вздрагиваю. Это название одного из последних бестселлеров, знаменитой автобиографии Павла Санаева. Страшная книжка. Детство с полусумасшедшей бабушкой, разлука с мамой… Неужели Дима это читал? Оказывается, читал.

— Нет, мам, все-таки нет, — убежденно говорит он. — Там такая жизнь описывается, от которой просто мороз по коже.

— Да, мороз, но ведь ты же сам сказал, что это почти в каждой семье можно найти.

— Найти-то можно, но только как гиперболу, преувеличение, — очень деликатно спорит Дима.

— Мне кажется, — встреваю я, — что это книжка не столько про кого-то конкретно, сколько про нашу жизнь вообще. Суть ведь в том, как, получив такой страшный опыт, не обидеться на судьбу, не разозлиться, не разувериться во всем окончательно.

— Да-да, — радостно подхватывает Дима, — это точно. Если будешь обижаться на жизнь, она рано или поздно сама на тебя обидится. А это будет гораздо хуже.

Сам он явно не обижается на жизнь. Честно сказать, обижаться на нее Диме пока не за что: добрейшая мама, любящая бабушка, уютный, домашний, наполовину книжный мир.

— Ой, смотрите! — вдруг вскрикивает Дима.

Мы невольно вздрагиваем. Оказывается, воробей пролетел, а в клюве кусок булки — стащил откуда-то. Димка хохочет. Господи, какое же это дитя, совсем ребенок!

Овсянка, сэр!

— Дим, а давай такой блицопрос проведем, — говорю я хит­ро, — как в быстрых шахматах. Отвечать нужно сразу, почти не думая.

— Ну, давайте, — кротко вздыхает Дима, и я понимаю, как мы ему надоели со своими вопросами.

— Твое любимое блюдо?

— Зависит от погоды. Вот в такую жару — окрошка. И еще, конечно, «овсянка, сэр!». Если утром овсянку не съем — весь день насмарку.

— Любимая одежда?

— Без изысков. Чтобы удобно было: джинсы, футболка.

— Погода?

— Как сейчас. Тепло, влажно, без яркого солнца.

— Твой главный недостаток?

— Мне иногда может быть свойственно чрезмерное внимание к деталям. Излишняя мелочность. Но тут все зависит от ситуации. На экзамене это важно. Но в повседневной жизни только мешает.

— Твое главное достоинство?

— У меня неплохая память, — потупившись, скромно отвечает Дима.

— Как у тебя с чувством юмора?

— Оно у меня обычное. Я все-таки могу понять, когда надо смеяться, а когда не надо.

— Как в идеале ты представляешь свое будущее?

— Чтобы было все просто, понятно, тихо. Большой дом, много книг и обязательно чтобы вид из окна был на реку.

— Самая неприятная для тебя ситуация?

— Когда есть что-то, что я не могу понять. Если я не вижу логической связи в каком-то явлении, меня это тяготит.

— А самая приятная?

— Все остальные, — Дима широко улыбается.

Платонов: свет и тьма

Идем по красивой широкой улице. Вокруг элегантные домики в трогательном купеческом стиле богатой русской провинции. Вдоль дороги — роскошные жидкие каштаны, платаны. За невысокими домами, там, где крутой берег спускается к Воронежскому водохранилищу, — пирамидальные тополя. Если бы не тучи, мы бы решили, что мы у моря, где-то в Керчи. Но мы в Воронеже, и скоро, кажется, нас снова накроет ливень.

— А вот и наш Платонов! — радостно, точно соскучилась, восклицает Оксана Михайловна. — Вот он какой у нас стремительный!

В маленьком уютном сквере с пологого подиума, напоминающего декорации Таганки, прямо навстречу нам шагает Андрей Платонов — один из самых трагических персонажей советской литературы. Руки в карманы, воротник поднят — торопится в этот прекрасный и яростный мир.

Оксана Михайловна радуется встрече с Андреем Платоновичем неспроста. Год назад Димина работа по платоновскому «Котловану» заняла первое место на научной конференции филфака ВГУ. Тема работы вполне взрослая — символизм в романе.

Но что это светлое дитя может вычитать у мрачного Платонова, всю жизнь ощущавшего на себе «грамматический ад» утопического новояза революции?

— А я же тут живу по соседству, — с готовностью объясняет Дима, — дышу, можно сказать, его воздухом. Вот как-то стало интересно.

— Но Платонов же мрачный, страшный!

— Оно, конечно, так. Но это же и интересно. Вот сначала мы строим башню для пролетариев, а потом оказывается, что это могила для всех. Это же такой образ удивительный. Почему же надо обходить Платонова? Но учителем своим я бы его не назвал, это правда. Темный он.

Дима в Воронеже чувствует себя дома. Если и ехать путешествовать, то обязательно возвращаться

— А между светом и тьмой что ты выберешь?

— Только свет.

— Знаете, — вступает в разговор Оксана Михайловна, — я сама диссертацию защищала о понятии света. Так вот, получается, что тьмы как таковой не существует вовсе. Тьму во всех языках определяют как отсутствие света. И мне кажется, это правильно. Вот только бы от дождя нам успеть спрятаться…

Не успели. Теплый дождь обрушивается на нас бескомпромиссно и яростно, как платоновская метафора.

— Разрушение идет от созидания, — задумчиво и все так же отстраненно, как будто и не мне, а сам себе, бормочет Дима, вжимаясь в ствол старой липы. — Невозможно разрушить то, что однажды не было построено. Как вы сможете разбить стакан, которого нет?

Кажется, Платонов был бы доволен.

Спаситель и спасатель

— Ну, я, в общем, знала, что он в церковь ходит, — понизив голос, говорит Оксана Михайловна. — Перед экзаменами и просто так. Я однажды даже туда зашла незаметно за ним. Думаю: ну что он там может делать? Мы о боге и не говорим никогда, и верующих в семье нет. А он стоит со свечкой, мне даже показалось — шепчет что-то. Что он шепчет? Не знаю. Я никогда не спрашивала. Мне кажется, что у всех должно быть такое место личное, куда даже самый близкий человек не допускается. Вот у нас это церковь.

Я тоже не спрашиваю Диму про церковь. Спрашиваю про другое:

— А что такое бог?

Дима надолго задумывается, смотрит перед собой невидящими глазами, с детской старательностью шевелит губами, подбирает слова.

— Бог — это то, что не дает человечеству скатиться на дно пропасти, — отвечает он наконец твердо.

— Ты читал Сэлинджера «Над пропастью во ржи»?

Дима переглядывается с мамой.

— И как это вы угадали? — вздыхает мама. — Ему одна учительница эту книжку подарила. Сказала: ты мне напоминаешь этого мальчика. Я тогда очень расстроилась. Сэлинджер такого подростка описал — неустроенность, надломленность какая-то у него. Очень я бы не хотела, чтобы у Димы это тоже было. Не нужно.

Дима спокойно слушает, что говорят о нем, но сам, кажется, совершенно не беспокоится о собственной возможной неустроенности. Нет, он не производит впечатления беспечного человека. Скорее, он безмятежен. Темная сторона жизни из его домашнего царства вовсе не видна. Но чем больше я смотрю на Диму, тем больше думаю даже не о нем — о самой жизни. Когда мы повторяем вслед за Ренатой Литвиновой: «Как страшно жить», — мы имеем в виду нищету и бесконечный песок быта, стирающий мысли, желания, надежды. Но, может быть, мы просто придумали это, как когда-то придумали место для подвигов? Может быть, Дима прав, и все должно быть совсем по-другому — понятно, прозрачно, спокойно, тихо?

Человек как пирамида

— Знаете, он у меня ужасный патриот, — шепчет мама. — Канал «Звезда» — это наш любимый канал. Юлиан Семенов — один из любимых писателей. Димка недавно передачу смотрел про Семенова и его последний роман, где рассказывается про дальнейшую судьбу Штирлица после войны, про то, как его все забыли. Дима страшно переживал: как же так может быть? Этот полковник Исаев столько сделал для страны, а с ним так поступили! Димка вообще очень историей интересуется, войнами нашими, вооружением.

Мама всегда рядом. Она поможет, в случае чего

Еще одна загадка, думаю я. Нет, кажется, менее воинственного существа на земле, чем Дима с его улыбкой, тихим голосом, застенчивостью. Я пытаюсь представить его в виде памятника — и не могу. Не вписывается он в образ «великого человека великой страны». Хоть разбейся, не похож он на того, кто всегда с чем-то борется, побеждает и гибнет сам.

— Нельзя найти идеал патриотизма на вечные времена, — убежденно говорит Дима. — Если тысячу лет назад было важно убить во имя своей страны, то теперь важно что-то построить. Вот только что?

— А что бы ты сам хотел строить?

— Я пока еще не знаю. Но сейчас важнее создавать, а не разрушать. Важно, чтобы все это понимали. Если бы все думали о созидании — представьте себе, каким был бы весь мир!

— Дим, а с чем ты себя соотносишь: с самим собой, с семьей, с городом, со страной? Или ты — гражданин мира?

— Мне кажется, что человек одновременно существует на всех этих уровнях. Пирамидка такая получается. И везде у него есть какие-то обязанности и права. Как личность он, допустим, не будет мусорить в своей комнате, как член семьи — в квартире, как житель города — в городе, как житель страны — в стране, как гражданин мира — во Вселенной.

Вот и догадайся, что это такое — наивность или действительно этот мальчик уловил какой-то исторический сдвиг, смещение фокуса из области героизма в сторону нормального и спокойного созидания.

«Я старалась это как-то затормозить»

Стоим на большой площади с видом на водохранилище. Ждем Диму, которого мучает Варя-фотограф.

— Вот тут у нас инвестиционный форум проходил недавно, — занимает меня светским разговором добрейшая Оксана Михайловна. — Иностранцы понаехали. Траву красили, асфальт мыли — как всегда. А вон там — видите за деревьями памятник? Это поэт Кольцов. Он у нас родился и похоронен у нас.

Я разглядываю спину важного бронзового человека, почему-то одетого не по моде XIX века в длинную военную шинель. Рука заложена за лацкан — опять же по-военному. Странный Кольцов.

— Это вообще-то сначала Сталин был, — объясняет Оксана Михайловна. — Потом одну голову сняли, другую поставили — получился Дзержинский. Времена-то меняются, понимаете. А потом Дзержинскому тоже голову открутили, и вот — стал Кольцов. Тут уже не придерешься.

Вообще-то Оксана Михайловна — заместитель декана по довузовской подготовке, доцент кафедры английской филологии и просто хороший человек. Сына воспитывает одна. Вместе с бабушкой. Папа оставил семью, когда Диме не было и года. С тех пор мальчиком никогда не интересовался. Обычная история. Когда Димку посоветовали перевести на домашнее обучение, мама все взяла на себя. На работе в университете пошли навстречу, дали вечерние часы. По утрам садились с сыном за учебники.

— Я с ним всю программу прошла по второму разу. А сколько всего сверх программы! Интересно было, — хохочет Оксана Михайловна.

На безумную мать она совсем не похожа. Никаким родительским самолюбием тут и не пахнет. Оксану Михайловну стремительное сыновнее развитие, скорее, пугает.

— Знаете, когда Димке 9 лет было, мы химию пришли сдавать за 9−й класс. Принимала завуч школы. Она так на нас посмотрела (а Димка же худенький, да и маленький был совсем) и говорит: «Кого вы к нам привели? Ну нельзя же так!» И я тогда правда испугалась. Стала стараться как-то это тормозить. За год уже не два класса, а только полтора проходили. Но от меня и не зависит почти ничего. Я только книжки достаю, какие ему хочется.

Оксана Михайловна немного лукавит. Именно она придумала гениально простой и, как оказалось, оптимальный для Димы метод обучения: учить сразу только один предмет, не мешая с другими.

— Понимаете, это же какая каша в голове получается, если сначала час русского, потом час математики, потом химии, и так далее. Ребенок запоминает все кусками, никакой логики в голове не складывается. А мы брали учебник по одному предмету и читали до конца, энциклопедии смотрели, кучу всего дополнительно читали. И у Димки сразу в голове выстраивалась ясная картина: это так потому-то и потому-то.

Дима изучает не столько предметы, сколько специфическую логику той или иной дисциплины. Мир можно описать с точки зрения физики, химии, языкознания — и каждый раз это будет все тот же мир, меняется только логика. Именно это его и захватывает — понимание взаимосвязей, переходы от одного к другому, изысканная хореография познания.

Однажды Дима пришел сдавать экзамен по зоологии за 8−й класс. В том же кабинете одиннадцатиклассники писали контрольную. Когда Дима стал рассказывать, ребята один за другим побросали работу, а с задних парт раздались возмущенные голоса: «Нам не слышно!» Учительница тогда сказала: «Ладно, слушайте, контрольную потом допишем». И весь класс в течение урока, как завороженный, слушал рассказ маленького мальчика. Потом ребята говорили, что после Диминого объяснения наконец поняли, что за наука такая — зоология.

Если вы хотите испортить отношения с Оксаной Михайловной, назовите ее сына гением. Обидится, расстроится. Понятно почему. Храни нас бог от выдающихся способностей, которые ломают жизнь, превращают нормального человека в изгоя, а человеческую биографию — в кошмар одиночества! Храни нас бог! Нет-нет, Дима не гений, обычный ребенок, только трудолюбивый. Та самая золотая середина — один процент способностей на девяносто девять упорства. Димка — застенчивый, трогательно неуклюжий, высокий и тощий подросток — являет собой редчайший цветок нормальности. Да, неплохая память, да, за вечер может легко прочитать до 700 книжных страниц. Но ведь это не чудо, а всего лишь то, что нам всем в равной степени дано от рождения. Диме просто интересно этим пользоваться. А маме интересно в этом участвовать.

Вокруг этой пары — мамы и ребенка — точно колышется белая невидимая пелена: свет, прозрачность, белизна. Никто никого не обманывает, не пускает пыль в глаза, не позволяет себе ни позы, ни жеста. Это чувствуют все, кто попадает в заколдованный круг их присутствия. Недаром больше всего Оксана Михайловна боится человеческой зависти, корысти, черного заспинного предательства.

Но пока бог милует. Люди к Диме добры, преподаватели его любят, даже девчонки с курса носятся с ним, точно маленькие Оксаны Михайловны — оберегают, стараются не обижать, не посвящать до срока в темноватые тайны взрослой жизни. На 23 Февраля устроили ему как единственному мальчишке в группе шикарный праздник с подарками и чаепитием. Димка был тронут почти до слез. В ответ на 8 Марта пришлось одному устраивать праздник для всей группы.

Он — белый, совершенно открытый, потому и ничего не боится: ни жить, ни быть таким, какой есть.

— Не страшно вам за него? — осторожно спрашиваю я. — Ведь жизнь такая…

— Знаю, — говорит Оксана Михайловна со вздохом. — Страшно. Но мне кажется, он сможет. Он искренний, простой, работящий, не капризный — он сумеет.

Тридцать три несчастья

— Меня вообще преследует невезение, — серьезно сообщает Дима, — даже не невезение, а мелкие оказии.

Мама в ответ хохочет:

— Вот уж что правда, то правда! Не ребенок, а тридцать три несчастья. Были в гостях на днях, он взял яблоко нефритовое с тумбочки. Я ему говорю: не бери, не бери. Нет, взял. Ну и уронил, разумеется. Листочек отломился. Но ведь я эту ситуацию могла просчитать заранее совершенно точно. Возьмет — и обязательно уронит.

—Ну, сейчас я стал все-таки лучше. Если споткнусь о какой-нибудь угол, то упаду в пятидесяти процентах случаев, а не в ста, — Дима застенчиво смеется.

— Ты говорил, что во всем нужно искать положительные стороны, — напоминаю я. — А что тут положительного?

— Ну, — Дима задумывается, — есть хотя бы талант искать эти углы.

— А вообще везение — это полезная вещь?

— Понимаете, во всем нужна золотая середина, — Дима уже снова серьезен. — Вот, например, на экзамене по истории мне достался билет — не хороший и не плохой. Нормальный такой билет. Я его, конечно, знал. Наверное, повезло. Но я же все билеты знал. Если ты выучил только половину, тогда да, надо, чтобы повезло. А когда ты все знаешь, не так уж и страшно. Я, например, никогда не пользуюсь шпаргалками. Именно из-за вот этого мелкого невезения. Просто точно знаю, что у меня обязательно что-нибудь не сработает, не откроется вовремя, ну, в общем, что-нибудь такое случится. Мне проще все выучить и уже не бояться: повезет — не повезет.

Может быть, эта спасительная простая и мужественная логика и есть гарантия будущего Диминого благополучия? Не строить фантастических планов, не торопиться, во всем полагаться на себя, не ждать от жизни того, что она дать никогда не сможет, — просто работать и радоваться маленьким радостям.

— Мама, мама! — кричит Дима. — Смотри, какой кот там лежит!

Классный был кот, между прочим.

Уронишь ты меня иль проворонишь?

— Дим, а ты никогда не чувствовал, что ты другой, не такой как все? — осторожно спрашиваю я.

— Ну, изгоем я себя никогда не чувствовал, — спокойно отвечает Дима. — А что другой, да, иногда чувствую. Особенно на секции, когда ребята начинают про школу говорить: как много задали, какая учительница вредная. Я тогда чувствую радость, что меня все это обошло стороной.

Мы бредем по тихой тенистой улице Фридриха Энгельса. Позади день сплошных разговоров, разговоров и еще раз разговоров. Все устали. Сейчас дойдем до кафе, выпьем чаю и наконец разойдемся. Дима — к любимым книжкам, Оксана Михайловна — к плите, готовить ужин, а мы с фотографом — в гостиницу, переваривать информацию.

— А вот, кстати, дом, где жил Мандельштам, — Дима снова улыбается и показывает на краснокирпичный двухэтажный домишко под липами. На фасаде — экзальтированный профиль Осипа Эмильевича.

Ну разумеется, конечно же, как мы могли забыть?! Мандельштам — вот уж кто чувствовал себя изгоем, вот уж кто жил, «под собою не чуя страны», не попадая ни в собственное время, ни в окружение, ни в судьбу. Прекрасный оппонент для Димы!

— Дим, а тебя устраивает время, в котором ты живешь? Если бы ты мог выбирать, в какую эпоху ты бы родился?

— Да нет, у нас хорошее время, — говорит Дима после минутной паузы. — Жить на постоянной основе в другой эпохе — нет, не хочу. Хотелось бы иметь возможность путешествовать во временах — это да.

— А чего бы вообще хотелось от жизни? Опять же если помечтать.

— Я бы хотел, чтобы мне сказали: иди в книжный магазин и бери там, что хочешь. Или поезжай куда хочешь и делай там что хочешь.

— А что хочешь?

— Ну, сначала поехал бы в Питер, посмотреть на архитектуру, очень мне там нравится. Потом в Англию, в Шотландию. Посмотреть на эти луга. У Лохнесского озера постоял бы пару часов с фотоаппаратом — вдруг вылезет кто-нибудь. Потом в Грецию, там столько памятников осталось! Потом в Европу, туда, где много замков. И чтобы все это время был свободный доступ к книгам.

Наверное, в 14 лет Мандельштам мечтал о том же самом, думаю я. Но сложилось все по-другому, страшно, в сущности, сложилось:

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь, — 
Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож…

Боюсь произносить стихи вслух. Ничего этого Дима еще не знает. Может быть, не узнает никогда, а может быть, пройдет время и беспощадная эта страна возьмет воспитание Димы в свои руки и преподаст этому светлому ребенку такой урок, от которого останутся или стихи, или математические формулы и обязательный памятник от благодарных соотечест­венников. Не останется только счастья. И тут уж все мы будем бессильны. И мама, и бабушка, и книги, и родной Воронеж. Можно быть талантливым и бесстрашным — у родины свои расчеты. Только в одном случае памятник Диме точно не поставят: если наступит время, когда мы научимся строить, а не разрушать. И вряд ли Диму и его маму это расстроит.