Николай Петров: Музыку проверяет только смерть

Эту славу он носил с тем же достоинством, что и знаменитую свою раблезианскую толщину. Петров был на нее, славу, конечно, обречен, потому что играл преимущественно романтический, «хитовый» репертуар; потому что обладал ярким темпераментом, экспансивной манерой исполнения и веселым нравом; потому что не отказывался от разговоров с журналистами и просвещал зрителя-слушателя-читателя где только возможно. И к общественной жизни был неравнодушен, и музыкальное образование спасал от деградации, и создал фонд для поддержки молодых талантов – словом, был человеком во всех смыслах громким. Отношение коллег к нему было хоть и почтительным, но двойственным: «Да, Петров – виртуоз», – признавали все, добавляя неизменное «но». Да, Петров – классический представитель «советской исполнительской школы», со всеми ее плюсами и минусами – техничностью, напором, громкостью, бурностью и некоторой агрессией. Да, Петров заботится о молодых, но особенно напористо продвигает собственных учеников. Да, он доказывает, что можно быть толстым и притом элегантным, но из-за толщины пальцев иногда попросту промахивается мимо ноты, да и трудно в его годы, с гипертонией, играть с полной отдачей… Он про все эти разговоры знал. И все это от него отскакивало – главным образом потому, что продолжал получать наслаждение от концертов, разговоров, выпивки, еды, гастролей; Петров и незадолго до семидесяти продолжал излучать доброжелательство и обаяние, хотя легким человеком не был никогда, да к легкости и не стремился.

Вот кое-что из неопубликованных разговоров с ним в последнее время.

Музыка без эмоции меня не привлекает

– Мы живем в мире, который захвачен худыми. Вы можете 
наконец сказать, что толстый человек может быть здоровым и счастливым?

– Я уже за свою долгую жизнь отстрадался. Помню, я вцепился, как в волшебную палочку, сначала в гербалайф, похудел на 34 килограмма, был жутко счастлив и, будучи еще не слишком прозорливым и умным, легкомысленно перешил свой нехитрый гардероб, думая, что это навсегда. Однако все вернулось – и еще с пятью килограммами прибавки. Потом пробовал тайские таблетки, ушло 20, а назад пришло 25 килограммов. И хотя вообще-то я считаю себя победителем, я всегда добивался всего, чего желал, но эту борьбу я проиграл окончательно и бесповоротно. Знаете анекдот: «Что делать, если модно иметь маленькую грудь, а у меня большая? – Донашивайте».

– Есть ли сейчас современная фортепианная музыка, сравнимая с классической?

– Я в принципе очень толерантен, перевариваю любую музыку. Но есть одно качество, которое должно наличествовать. Музыка может не иметь многих компонентов – тональности, строгой формы… Но обязательно должна быть эмоция. И если ее нет – а это является основной болезнью современной музыки, – она меня просто не при-вле-ка-ет. Без меня хватает приверженцев. И вот еще что: эти композиторы, замкнувшие себя в рамках какой-то системы, любой системы, их самое горячее желание – это встать рядом с Гайдном и Шубертом. Но этого не произойдет никогда. Не системой это дается. Из современников назову, безусловно, Альфреда Шнитке, как раз очень нечестолюбивого человека, который после смерти нашел свое место. Как мы можем проверить жизнеспособность автора? Только в тот момент, когда выключаются биологические часы. Музыка проверяется только смертью, как ни жестоко.

Нам нужен Абрамович

– Кто сейчас ходит в консерваторию?

– Несмотря на все усилия омерзительного и ненавидимого мною шоубизнеса, утверждение о смерти классической музыки, как минимум, преувеличено. Я никогда себя не превозносил выше определенного уровня, но… Мне далеко до Филиппа Киркорова и группы «Блестящие» по степени их популярности – в их мире, который все-таки еще не весь мир. Но на моих концертах – полный зал, я уже лет 15 не играл в неполных залах. Это притом что из всех акустических дырок – я имею в виду радио, телевидение – изрыгается эта зловонная мерзкая попса, а у нас, музыкантов, была одна дохленькая радиостанция «Орфей», так и ее уничтожили. Так что грош цена аргументам, что «ваша классическая музыка «не прохонжэ», потому что она не дает каких-то там рейтингов». Давайте равные условия! Я всегда говорю, что нам, классической музыке, необходим Абрамович! Если человек тратит бешеные миллионы на свои команды «Челси» и так далее и тому подобное, то на эти деньги можно было бы, безусловно, сделать стабильную стационарную станцию, которая передавала бы действительно тщательно отобранную музыку и чтобы ее можно было поймать в любой точке страны… И не поддаваться на эти убеждения, что искусство не нужно. Во все века это говорили – и говорили те, кто ничего не умеет.

– Есть ли музыка, способная выручить в депрессии? И что вы слушаете в таких случаях?

– Такая музыка есть. Когда-то мой друг Муслим Магомаев меня пригласил на 60-летие. Там было очень много его коллег-эстрадников, и все они что-то исполняли, но это было все не так интересно, пока сам Магомаев не сел за рояль и не запел «Надежду»! И вот тогда я это почувствовал.

Эстрада превратилась в морковный кофе

– Редко такое услышишь от человека, исполняющего классическую музыку, обычно к эстраде они непримиримы.

– Ничего подобного! Я считаю ужасным, что эстрады больше нет, что сегодня эстрада превратилась в морковный кофе. А ведь было время, когда на концертах выступал Давид Ойстрах, а сразу за ним Владимир Хенкин, а за ним Утесов или еще кто-то… Это были сборные концерты классической и эстрадной музыки. Это и ужасно, что нашу замечательную эстраду заменила пошлая омерзительная педерастическая попса. Подчеркиваю – педерастическая. Репутации гомофоба я не боюсь, потому что гомосексуальная мафия и в музыке перепутала критерии.

– Есть сочинения, которые за годы концертной деятельности вам надоели, опротивели, вызывают одно раздражение?

– Опротивели – нет… Я стараюсь играть вещи сложные – не только для исполнения, а и для восприятия; но что делать, если в сознании массового слушателя весь Бетховен затерт тридцать первой сонатой, опус 110?! У Бетховена есть вещи куда более великие, но знают все четырнадцатую, семнадцатую (третью часть), на одном конкурсе мы на втором туре услышали восемнадцать 110-х опусов Бетховена… Сколь бы гениальна ни была музыка, все равно совершенно обалдеешь. Нет, на слишком известные вещи я ввел бы мораторий. Иначе мы просто забудем, как мы богаты…

Вот эти слова были ключевыми: как мы богаты! И богатство – слов, мыслей, замыслов – было главным впечатлением от Петрова. Человек-фейерверк, он жил и работал с упоением и щедростью, и любой, кто услышал в его исполнении Второй концерт Рахманинова, этюды Листа по Паганини, Пятый бетховенский концерт, не забудет полноты счастья, исходившей от него. Он был большим человеком, никогда не сетовавшим на то, что ему досталось мелкое время. И даже к скорби о нем примешивается гордость за того, кто сумел среди нытиков, запретителей и лизателей прожить так бурно, радостно и полно.