Разговор с фининспектором

Офис с иголочки на Цветном, на одной из табличек жизнеутверждающая надпись: «Мир без нацизма». Для несведущих: это международный правозащитный фонд. В кабинете начальника — первого вице-президента — Александр Починок, неоднократно бывший министром и дважды — сенатором. В общем, разговор вышел не короткий…

— Александр Петрович, королевство не маловато?

— Маловато. Но еще я преподаю в Высшей школе экономики и почти год веду любимую передачу «Фискал» на «Эхе Москвы». Видимо, придется книжку на эту тему писать — слушатели требуют.

— Продолжаете дружить с Михаилом Прохоровым?

— У меня с ним хорошие отношения. Я работаю в партии «Гражданская платформа» — в политическом комитете и в федеральном гражданском комитете. Как раз недавно досчитывал передвижение расходов бюджета при условии, если мы больше средств оставим городам, — хороший результат получается. Мы готовим довольно серьезные преобразования в трудовой и жилищной сферах, в медицине, культуре. Думаю, их можно будет использовать там, где наши люди будут приходить на посты губернаторов и мэров, а также тогда, когда мы придем в Думу.

— Никогда самому не хотелось стать олигархом? О чем, скажем, мечталось в детстве круглому отличнику Саше Починку?

— Олигархом? Да нет. А отличнику Саше Починку в детстве мечталось стать физиком. Был хороший преподаватель, я решал задачки в журнале «Квант», учился в его заочной школе, участвовал в олимпиадах. Но потом как-то наткнулся на папины блокнотики с цифрами. Папа по специальности инженер, участвовал в строительстве до полутора тысяч объектов и все время просил плановый отдел выписывать ему цифирьки: все денежки — приход, расход, выработка, производительность труда. Он любил все анализировать. Я понял, что это интересно, и решил поступать в Челябинский политехнический институт на специальность «экономика строительства». Мне хотелось совместить то, что делали мама и папа. Мама у меня была экономистом, кандидатом коммерческих наук.

— Коммерческих? Это в советские-то годы?

— Мои родители очень долго жили в Китае и образование получили там.

— Как они оказались в Поднебесной?

— Предки по отцу приехали с Украины осваивать Приморье — спасибо Столыпину за соответствующие программы. Дедушка с семьей прибыл в район нынешнего Дальнереченска. Тогда города не было — были тайга и река Иман, впадающая в Уссури. Потом дед пошел в армию — служил в артиллерии во Владивостоке, воевал в партизанском отряде Лазо. Вернулся домой, построил кожевенный заводик. Во времена нэпа поднялся — раскулачили. У семьи был большой дом, и тогдашний комитет большевистской партии арендовал там один этаж. Вскоре ему говорят: «Партийным органам нельзя находиться в доме у кулаков, так что, наверное, мы расстанемся». Дедушка спрашивает: «Что, уезжаете?» Они ему: «Нет, это ты уезжаешь». Он понял, что его окончательно «докулачат», сел на лодку с женой и детьми и переправился в Маньчжурию. Пришли в Харбин — жить негде. Бабушка в лотерею выиграла участок земли, дед пошел заготавливать лес — зимой, при сумасшедших морозах, когда волосы примерзали к деревьям, пока спал. Набрал каких-то денег, построил домик. Опять занялся кожевенным производством, еще и поставлял в самый большой ресторан Харбина молоко и сливки. Семья поднялась на ноги. Когда наша армия пришла в Харбин, дедушка организовывал для наших солдат поставки масла. Но самой главной своей задачей он считал дать детям высшее образование, и ему это удалось.

Образование же в Северо-Маньчжурском университете давали блестящее. У меня сохранились копии дипломного проекта отца — это 300 страниц на машинке и 24 листа учетверенного формата в цветной туши. Полный проект тепловой электростанции! Когда отец находился в лагере, у него было немного свободного времени, и он даже предложил Китайской академии наук изменить китайскую письменность — провести реформу по образцу японской: выделить иероглифические ядра и добавить азбуку. Ведь у китайцев язык в разных регионах разный, и они плохо понимают друг друга, плюс очень много иероглифов. Но академия на это не пошла.

До сих пор спорят, кто учился лучше всех в Северо-Маньчжурском университете за всю его историю — папа или мамин брат.

— Это тот самый американский дядя, на которого многозначительно кивают в СМИ?

— Дяди в Штатах у меня нет. В США у меня жили две тети. Сейчас, к сожалению, они уже умерли.

Мамины братья и сестры разъехались по всему миру, потому что в СССР тогда пускали с трудом. Первый раз в конце тридцатых выпустили сотрудников КВЖД, и никто не знал, что с ними будет. Поехало много наших родственников. Скажем, мамин двоюродный брат — его тут же отправили в лагерь. Но в годы войны ему удалось попасть на фронт, он очень быстро дошел до подполковника. Потом стал проректором Львовского политеха. А у тех, кто не работал на КВЖД, шансов пробраться в СССР не было. Но тут в Маньчжурию пришли японцы, и все, кто мог, стали уезжать. Одна моя тетя вышла замуж за американского моряка-подводника и уехала в США, несколько родственников — в Австралию, другие — в Южную Америку, оттуда в США.

Мама и папин отец продолжали жить в Харбине. В середине пятидесятых разрешили ехать на целину, и они туда отправились. Приехали в какой-то совхоз, председатель спрашивает: «Вы кто по специальности?» Говорят: «Инженер-экономист, инженер…» Он: «Зачем мне все это?» Поехали дальше, в Челябинск. А тут и отца выпустили, они с мамой познакомились и вскоре поженились.

— Отец по какой статье сидел?

— Он у меня был японский шпион. Посадили за перевод статьи о том, что в случае бомбардировок окна в СССР заклеивают крест-накрест бумажными лентами. Написали, что были выданы огромные секреты, отправили в лагерь, но забыли вынести приговор. Так что у него на руках осталась фантастическая справка: «Считать несудимым». Вышел на свободу через десять лет, в 1956-м, приехал в Челябинск, устроился в трест «Южуралэлектромонтаж», в котором и проработал всю жизнь.

— Челябинскую школу с удовольствием вспоминаете?

— Конечно, мне было интересно там учиться. Являлся председателем совета дружины, секретарем комсомольской организации школы. Чего мы только не вытворяли! И хорошего, и плохого, всего.

— Правда, что у вас с первого класса был репетитор по английскому?

— Да, конечно. Родители считали, что язык нужен… Где-то в четыре года я начал читать энциклопедический словарь, лет в шесть проглотил Гоголя, потом был Жюль Верн, потом Фенимор Купер. К девяти добил многотомную «Историю России» Соловьева. Проглатывал все, что было дома, в библиотеках. Старался читать быстро, нормативная скорость — где-то по сто страниц в час. Глотал, глотал, глотал и до сих пор продолжаю заглатывать. Правда, все зависит от настроения. Скажем, Пушкина со скоростью сто страниц в час не почитаешь, не говоря уже об очень сложных поэтах.

— Как же вы с таким бэкграундом умудрились завалить историю на вступительных в аспирантуру?

— Не завалить, а получить тройку. Дело было так. Я неплохо сдал специальность — всем вроде понравилось, потом — история КПСС. Традиционно подсказываю всем вокруг, люди хорошие оценки получают. У самого билет: «Возрастающая роль партии на современном этапе», а это октябрь 1982 года. Я и говорю: «Не очень-то она возрастает». Поставили тройку. Спасибо прекрасным старым профессорам, работавшим тогда в Институте экономики: три человека сказали, что готовы меня взять в аспирантуру. В их числе — мой будущий научный руководитель Виктор Петрович Красовский, который и пробил для меня место.

Приехал в Москву. Папа, кстати, строил олимпийские объекты в столице.

Вспоминаю Институт экономики с большим удовольствием. Кстати, совсем недавно там побывал. Моему собрату по альма-матер и хорошему другу Мише Задорнову (президент-председатель ВТБ24. — «Итоги») исполнилось пятьдесят лет. Мы отмечали его день рождения, и все старались что-то записать на видеопленку — его жена придумала сделать небольшой фильм. Но я не умею ни петь, ни плясать, ни играть на музыкальных инструментах, поэтому просто вспомнил одну историю. Когда Миша поступил к нам, мы переехали в новое здание у «Профсоюзной». Нашему отделу выделили два угловых комплекта мягкой мебели для заслуженных ученых. Кресла таскали в одиночку, а диван мы вместе с Задорновым. Так я нашел и этот диван, и эти кресла — все сохранилось. Отснял полную реконструкцию переноса мебели на девятый этаж. Отыскал и наш первый компьютер, который полулегально привезли из США — он в фильме тоже фигурирует.

Честно говоря, в институте за эти годы очень мало что изменилось. Плохо, что у нас АН откровенно недофинансируется.

— Народным депутатом стали по квоте АН СССР?

— Какая там квота! После аспирантуры и защиты я вернулся в Челябинск, работал в Институте экономики. Одновременно преподавал в пединституте, высшей школе профсоюзного движения, вечернем университете марксизма-ленинизма и в нашем политехе, еще и читал лекции в обществе «Знание». Пять работ! Все нормально, все тянул. У меня тогда месячная зарплата была в два раза больше, чем у секретаря обкома. Словом, проблем никаких.

1988 год, иду по улице — навстречу знакомый. Говорит: «А я баллотируюсь в районный совет народных депутатов». Отвечаю: «Здорово, молодец!» Иду дальше, думаю: «А что я-то не иду? Пойду в райсовет. Хотя нет, там мне ничего сделать не удастся, надо, по крайней мере, в городской… Нет, не то. Челябинская область!» Мы как раз делали программы хозрасчета для области, с этими лекциями ездил по всем предприятиям. Подал документы — папин «Южуралэлектромонтаж» меня выдвинул. Цель была — пройти в Верховный Совет России, чтобы поддержать Ельцина. У меня было 235 рублей на избирательную кампанию. Это то, что ушло на изготовление листовок, больше не потребовалось. Ездил по всей области — у меня избирательный округ был миллион шестьсот тысяч человек, ровно пол-области. Выбрали. Стал членом ВС, потом секретарем, заместителем и председателем Комиссии по бюджетам, планам, налогам и ценам — сейчас такое название смешным кажется.

Два года не отдыхал. У меня был огромный стол, вечно заваленный бумагами. Ездил на троллейбусе из гостиницы «Россия» до Белого дома и обратно. Правда, ночью вызывали разгонную машину, потому что топать пешком в три часа ночи было неинтересно. Помню, в 1991 году докладываю бюджет, опаздываю на заседание. Бегу с этим докладом, роняю — все рассыпается на листочки. Кое-как все хватаю, прибегаю в зал, Хасбулатов говорит: «Иди докладывай». Начинаю выступать — а у меня весь бюджет вроссыпь, еле собрал.

— Вопрос сакраментальный: что делали 19 августа 1991 года?

— Кидал камни… Дело было так. Работал, работал — хочется отдохнуть. Поехал в крымский санаторий «Зори России». Отдыхаю, все замечательно. Вдруг утречком — «Лебединое озеро» по телевизору. В санатории было несколько депутатов, и мы связались с Москвой. Они нам прислали по факсу — через Севастополь, потому что тогда факс был только у командующего Черноморским флотом, — добро на переговоры с Горбачевым. Мы отправились к Михаилу Сергеевичу, но нас остановило внешнее кольцо охраны. Сидим, смотрим на корабли, охранявшие резиденцию. Решил проверить, как сигнализация работает. Кинул камушек — ничего. Кинул побольше — а он этой «сигнализации» по голове попал: солдат как заорет! Когда я понял, что нас точно не пустят, поехал в Симферополь и вылетел в Москву. Вечером пробрался в Белый дом. Захожу в кабинет — там генерал Кобец, командующий обороной, формирует группу депутатов. Говорит: «У нас несколько машин за оцеплением осталось, так что давайте группируйтесь по четыре и езжайте изучать».

Каждой группе дали свое задание. Самая веселая история вышла с группой академика Александра Гранберга (бывший председатель СОПСа. — «Итоги»). Они наткнулись на колонну танков. А дальше вспомните сцену из «Кавказской пленницы»: встали поперек дороги, за руки взялись, Гранберг посередине. Я его спрашиваю потом: «Что ты чувствовал?» А он: «Да ничего не чувствовал! На меня танки едут, а уйти нельзя!» Так и остановили колонну.

У нас было еще веселее. Приехали на мост у Беговой — никого и ничего. По остальным направлениям баррикады, а тут мост выходит почти к Белому дому, но ничего не закрыто, не перекрыто. Нас в машине четверо: я, адвокат Вадим Клювгант, замечательный врач Рудольф Семенович Гун и управделами московской мэрии Вася Шахновский. Что делать? Как построить вчетвером баррикады, чтобы танки не прошли с Ходынки?

— Включили Починка-инженера?

— Нет, там Вася Шахновский гениально сработал. Вспомнил, что неподалеку автопарк, где стоят поливальные машины. Пошли туда. Говорим: «Ребята, хотите три наряда закроем? Выезжайте». Они выехали, утыкали весь мост поливальными машинами во много-много рядов.

— Между тем в первые два года в Верховном Совете вы себя большим демократом не проявили. Помнится, за вами тогда закрепился имидж деполитизированного интеллектуала-экономиста.

— Я старался быть деполитизированным. Хотел, чтобы хотя бы с экономикой у нас все было более или менее нормально, и всяческих ультраидей избегал. При этом я был в «Демократическом выборе России» с момента его создания. С Гайдаром у меня всегда были очень хорошие отношения, старался ему помогать всем, чем мог.

…С Егором мы познакомились, когда он уже шел на утверждение и. о. премьера. Тех, кто работал в Институте экономики, ИМЭМО и в ЦЭМИ, я хорошо знал — и Владимира Мау, и Бориса Федорова, и Сергея Глазьева, и всех наших экономистов. Гайдар же тогда уже был серьезным, большим начальником, так что мы не пересекались.

С первых минут знакомства с ним меня поразил объем его знаний. Потом, когда стали часто общаться, — абсолютная неординарность мышления. Сумасшедший объем памяти, великолепная аналитика! Он знал все, даже урожаи сахарного тростника на Кубе! Когда стало немножко легче и появилась возможность говорить не только о работе, но и о литературе и искусстве, я понял, насколько он многогранен. А тогда это был просто раздираемый на мелкие кусочки человек, и времени ни на что другое, кроме работы, у него не было.

— Тем не менее во многом благодаря вам в 1993 году был принят дефицитный, «антигайдаровский» бюджет.

— Это спорный вопрос — как посмотреть. Я всегда старался добиться компромисса между сторонами.

— Народную «любовь» Гайдар сильно переживал?

— Наверное, переживал, но никогда этого не показывал. Иронизировал, шутил… У него вообще было прекрасное чувство юмора. Помню, рассказывал историю, связанную с его вхождением во власть. Правительство тогда переместилось в здание бывшего ЦК КПСС на Старой площади, в первый подъезд. Там было несколько больших кабинетов членов Политбюро на верхних этажах, кабинет генсека. Заходит Гайдар в этот подъезд, подходит к лифту, а там стоит кто-то из членов Политбюро. Говорит: «Знаешь, лифт не едет». Гайдар ему: «Кнопку нажал — и поехали». Дело в том, что этому члену Политбюро всегда кнопку нажимал помощник, а тут он был один и искренне не понял, почему лифт не едет. Гайдар окрестил это «синдромом лифта», и этот термин в его словаре стал диагнозом профнепригодности.

— Как познакомились с Борисом Ельциным?

— Была знаменитая процедура голосования в Большом Кремлевском дворце по кандидатуре на пост председателя Верховного Совета. Там ничего не было слышно, памятник Ленину в полный рост и боковые ложи, в одной из которых сидел Горбачев. Уже потом Пал Палыч Бородин восстановил Александровский и Андреевский залы, вернув помещениям изначальный вид.

Два раза Ельцин не проходил, и должно было быть третье голосование, и мы не расходились очень долго. Я за это время обошел весь Кремль — весь Теремной дворец, все подвалы и закутки, Кремлевский дворец съездов, Большой Кремлевский дворец. Все, куда пускают и куда не пускают: той ночью там никого не было, и можно было ходить и смотреть что угодно. Наступает третье голосование. Счетная комиссия подсчитывает голоса в Грановитой палате. А мне же всегда хочется узнать, что происходит, — я к двери прислонился и слушал. Дверь была толстая, но у меня уши большие, и я все слышал. Когда стало ясно, что Ельцин победил, я бегом побежал — влетаю в зал, подбегаю к нему, ору: «Борис Николаевич, все, победа!» Так и познакомились.

— Как же вышло, что в 1993 году вы голосовали за отставку Ельцина и за Руцкого на посту президента?

— Это Борис Николаевич мне потом высказал. Но ведь что получилось? В разгар конфликта Кремля и Верховного Совета я был в здании Белого дома, агитировал всех уходить, потому что противостояние уже стало опасным. Когда понял, что все бесполезно, развернулся и ушел. Но сделал ошибку: карточку оставил в зале заседаний. Потом Иван Рыбкин потребовал лишить меня депутатского мандата и всего, чего только можно было лишить, и они за это проголосовали. А до того карточкой моей замечательно попользовались. Голосовали же и в Верховном Совете, и теперь в Госдуме «за себя и за того парня». Я эту ситуацию Борису Николаевичу рассказал, и после этого мы с ним продолжали работать.

— И вас тут же назначили заместителем министра финансов.

— Получилось так… Вышел я тогда из Белого дома, сел в машину и поехал на Старую площадь. Там Гайдар, Черномырдин. Виктор Степанович смотрит на меня и говорит: «Слушай, смотри, в какую мы переделку попали! Надо, чтобы все это хозяйство не пропало. Будешь председателем Комиссии по передаче дел Верховного Совета». Отвечаю: «Хорошо, буду». Черномырдин говорит: «Но для того чтобы у тебя статус был, определим тебя в Минфин. Звонит министру Борису Федорову: «Возьми его на работу. У тебя там вакансии есть?» Тот говорит: «Есть». Так я стал замминистра финансов.

…До сих пор помню это чувство, когда начался штурм Белого дома. Думал только о том, что стреляют и наносят ущерб имуществу, за которое я отвечаю. Кругом стекла вышибают, а я хожу и все записываю. Помню, снаряд угодил в библиотеку пятнадцатого этажа, она загорелась. Приехали пожарные, стали все это тушить…

Представьте себе ситуацию: выбиты все стекла, снизу вода хлещет. И ползет человек из Белого дома, толкая перед собой телевизор. А телевизоры тогда были тяжеленные, в деревянном корпусе. Попробуйте ползти по-пластунски и толкать перед собой телевизор! А он полз! Я прикинул, что же будет? По камушку ведь все растащат! Генерал Баскаев, умница, мне говорит: «Не дрейфь! Давай поставим кольцо армейцев и кольцо милиционеров друг напротив друга с автоматами. Они за ночь познакомиться не успеют и ничего не растащат». Ночь они так стояли, а наутро мы подогнали грузовики и все перевезли в Кремль.

Кстати, первыми на работу в Белый дом вышли сотрудницы бухгалтерии и финансового управления Верховного Совета. Подходят ко мне, говорят: там наша сотрудница, кассир. Туда, мол, привезли деньги, она положила их в сейф и не выдавала, потому что команды не было. А тут начался штурм, она сняла с двери табличку, заперлась с сейфом. Приходим, а она там взаперти рядом с сейфом сидит. Я ей говорю: «Так тебя же могли убить!» Отвечает: «Слушай, если бы ограбили сейф — мне уж точно не жить, это же мои подотчетные деньги».

Слава богу, мало людей знало, что в здании были наградная кладовая, а это миллион восемьсот тысяч орденов и медалей, выпущенных еще при Советском Союзе, и подарочная кладовая Верховного Совета. А подарочная кладовая — это нечто невиданное! Парадные подарки, которые делал еще Советский Союз: ружья с инкрустацией, гравировкой, золочением, златоустовская гравюра на стали, литье, изделия из золота… В этих же комнатах хранились мыло земляничное, иголки, носки черно-белые в клеточку, мыльницы. В стране не было ничего, и все это являлось большой ценностью. Скажем, отправляли делегацию куда-то за границу — а у депутатов, прошу прощения, нет целых носочков. Выделяли им такие дипломатики с джентльменским набором от ниток-иголок до галстуков-самовязов. Помню, на нашу комиссию как-то выделили одно зимнее пальто, так его в лотерею разыгрывали, это был большой дефицит. Когда получили депутатские квартиры, то помимо мебели мы оснащали их ведрами оцинкованными и тряпками для мытья пола, потому что даже их толком купить было нельзя.

Как большой комплимент вспоминаю: в какой-то коммунистической газете тогда написали, мол, из-за того, что был Починок, не все разворовали в Белом доме.

— Это была газета «Завтра», и там действительно говорилось, что во многом благодаря вам растащили не более 20—30 процентов. И все же что и как растащили?

— Компьютеры, телевизоры. Причем тащили даже ремонтники, которые чинили здание. Но основное осталось. Например, там были семейные драгоценности Толстых — все сохранились.

Вообще наше российское воровство — это и смех и грех. Скажем, строили новое здание Думы на Охотном Ряду. Пал Палыч Бородин проводит совещание — ругается, потому что дверные ручки воруют, а они исторические. Мол, что же у вас все тащат, надо поставить охрану! Охрану поставили. Следующая оперативка — народ опять грустный. Пал Палыч спрашивает: «Что, по-прежнему ручки тащат?» Ответствуют: «Нет, ручки не тащат. Рояль украли». Представляете, при кольце охраны!..

А дело было так. Между старым и новым зданием Думы идет галерея с большими витражными стеклами. В день, когда их меняли, подогнали машину и вытащили рояль. Погрузили его в кузов, забросали строительным мусором и умыкнули.

— Как вы вторично оказались в правительстве?

— Я не хотел идти в министры — мне нравилась Дума, парламентская работа. Опять-таки работал в комитете по бюджету с Мишей Задорновым, все было замечательно до августа 1997 года. Но вдруг меня приглашает Чубайс, задает какие-то текущие производственные вопросы. Он прекрасно знал, что я никуда не хочу переходить. Неожиданно берет прямую трубочку и говорит: «Тут у меня Починок. Да, конечно, он согласен, будет работать». И передает трубку мне. Ну что мне было делать? Сказать президенту, что я не согласен? Сказал: «Да». Развернулся и поехал в свой новый кабинет.

— Поговаривали, что ваш предшественник Виталий Артюхов пал жертвой клановой борьбы за контроль над налоговым ведомством, в частности, группировки силового вице-премьера Анатолия Куликова и экономического вице-премьера Альфреда Коха. Как удалось вылавировать?

— Какой-то подковерной чиновничьей войны на моем уровне я не видел. Просто Куликов и Кох — это абсолютно разные люди, и у них разные задачи. Куликов — искренний и прямой человек, у него имелась своя система взглядов на то, что хорошо для государства. У него была цель правоохранительная, поэтому он больше работал с налоговой полицией. Мы по мере возможности давали ему статистику, факты. Но всегда в намного большей степени нами командовал экономический вице-премьер. Если для Куликова главное поймать и не пущать, то для Коха важнее логика развития процесса. Он больше старался работать стратегически и был настоящим трудоголиком. Скажем, надо правительству документ сделать — хватался за компьютер и сам все быстро делал, без всяких помощников.

Очень интересно было работать и с вице-премьером Николаем Аксененко. Он любил во всем разбираться досконально. Приходить к нему на совещание и чего-то не знать считалось просто немыслимо: он старался запоминать абсолютно все, все анализировать и все считать.

— С Виктором Степановичем всегда ладили?

— Не помню ни одного случая, когда бы мы ругались, даже когда у налоговой службы были проблемы.

Налоговые поступления стали очень хорошо расти уже в мой второй приход в главы министерства — тогда уже механизм работал как часы. Я до сих пор горжусь тем, что письмо об отмене взаимозачетов, фактически бывших второй валютой, было подписано заместителем министра финансов Кудриным и мною. Вокруг налоговой службы змеилась очередь, люди ночевали в соседних кафешках, чуть ли не в подворотнях, пробивались к нам, чтобы успеть получить эти зачеты. Это был просто кошмар!

С Черномырдиным же у нас всегда были хорошие отношения. Например, после знаменитого совещания с нефтяниками и работниками газовой промышленности в Тюменской области, которое проводил тогда еще кандидат в президенты Владимир Путин, мы возвращались в Москву на одном самолете с Вяхиревым и Черномырдиным. Хорошо провели совещание, все сделали, ночью летим назад. И тут я говорю, что у меня на следующий день свадьба. Они обрадовались. Признаюсь, приняли немножко в самолете. Утром, уже дома, я проснулся от стука в дверь — приехал какой-то порученец и привез мне картину в подарок от них обоих.

Виктор Степанович вообще был очень душевным человеком. «Черномырдин с гармошкой» — это не штамп, не пропагандистская вещь. Он действительно любил музыку, искусство, и у него была очень ранимая душа. Он был жестким руководителем и при этом, как ни парадоксально, добрым. Это довольно редкое сочетание.

— Говорили, что Черномырдин на публике и без — это два разных человека, что имидж красного директора — наигрыш, а его знаменитые шутки — домашние заготовки. Это так?

— Он действительно был классическим красным директором, но его «черномырдинки» действительно были экспромтами. Очень многие рождались из-за того, что ему хотелось ругаться, но он понимал, что на публике этого делать нельзя. Они рождались адекватно сиюминутной ситуации, которую невозможно предвидеть.

Представьте, ведет он первое заседание правительства после ухода Кириенко с поста премьера. Министров еще не сменили, но все понимают, что почти всех отправят в отставку, еще и нового председателя правительства надо утвердить в Думе. Все сидят грустные. В зале прямо-таки сгущается грусть-печаль. Виктор Степанович посмотрел на все это и говорит: «Ну что, мы все встали в определенную позу на определенное время?» Все, мгновенная разрядка, начинается работа.

Или, скажем, 1997 год, очередной отчет «Газпрома». Скучные вопросы, правительство идет долго, потому что на тех заседаниях еще очень много говорили. Кто-то выступает: «Мы будем много работать, мы будем то-се…» Черномырдин на него посмотрел и говорит: «Или мы будем много работать, или будем делать дело?» Абсолютно правильно, он был мудрым человеком…

Продолжение следует.