Кризис не закончился, но экватор пройден

— Ряд экономистов указывают на то, что рынки стали глобальными, а единого регулятора у них пока не появилось, и это осложняет выход из кризиса. Как вы считаете, следует ли ожидать появления в системе финансовых институтов аналога мирового правительства?

— Вряд ли возникнет мировое правительство или общий регулятор. Посмотрите, как долго формируются единые институты. Даже Евросоюз не может создать единые инструменты поддержки финансовых институтов.

— Получается, что рынки будут продолжать двигаться хаотично?

— Нет. В результате этого кризиса в мировой экономике появился механизм "двадцатки". У него есть одна реальная перспектива — стать некой площадкой для координации деятельности финансовых институтов. На мой взгляд, это важнейшая задача "двадцатки".

"Большая двадцатка" — это не политический формат, это не "восьмерка". Этот институт формировался как реакция на глобальный кризис, на глобальные экономические проблемы, и в этой связи, я думаю, он будет механизмом мягкой координации.

Это не вопрос "что нужно?". Это нельзя принять законом, декларацией Генеральной ассамблеи ООН или Совета безопасности. Но в принципе международная глобальная архитектура будет формироваться. Какой она будет через 50 лет, мы сейчас вряд ли узнаем. Точно так же никто в начале XX века не мог сказать, какие налоговые системы появятся к середине ХХ века.

— Как будет меняться роль России и развивающихся стран в этой глобальной архитектуре?

— Это будет зависеть от того, будет ли усиливаться их экономический вес. Россия поставила задачу развития московского финансового рынка как международного. Это правильно. Это первый способ усилить свою роль. Второе, что может сделать Россия, — обеспечить развитие рубля как региональной резервной валюты. Политика российских денежных властей подспудно на это нацелена, потому что таргетированная инфляция — одна из предпосылок формирования рубля региональной резервной валюты. Но это — вопрос не декларации о намерениях, а ряда практических шагов, прежде всего институционального характера.

— Какие отрасли должны стать главными в российской промышленной политике?

— Такой подход устарел. Эта формулировка характерна для идеологии конца XIX — начала XX века, когда точно было известно, какая отрасль передовая, а какая отсталая. Скажем, пушнина — это плохо, а танки — хорошо.

Мы сейчас живем в мире, который в чем-то напоминает доиндустриальный период, когда нет передовых или отсталых отраслей — каждая отрасль может быть как отсталой, так и передовой. Отрасли не важны. Важны предприятия, фирмы. В одной и той же отрасли могут быть как передовые, так и крайне отсталые технологии.

Классическая позиция первых экономистов-либералов XVIII века состояла в том, что не надо создавать отраслевых преференций, и следующие 200 лет это подвергалось жесткой критике. Но ведь в XVIII веке военная мощь не отождествлялась с промышленным развитием. Тогда самыми сильными в военном отношении были аграрные монархии. Для экономистов-классиков отрасль — это синоним процветания. Но если сейчас США начнут массово экспортировать газ, разве это будет свидетельствовать об их деградации? Разве они превратятся в сырьевой придаток? Технологии добычи сырья на шельфе или производства сжиженного природного газа сравнимы с космическими. Это технологии очень высокого уровня. Кроме того, следует учитывать, что оборудование для реализации этих проектов производится в самих США, а вовсе не в Китае.

Так что просто говорить о том, что если у вас в экспорте доминируют нефть и газ, это плохо, нельзя. Это плохо в нашей конкретной ситуации. Но если доля энергоресурсов будет расти в экспорте США, разве это будет говорить о технологической отсталости США? Нет, конечно. Они развили технологии, которые делают их конкурентоспособными.

Есть старая экономическая шутка о двух способах производства американских автомобилей. Один способ называется детройтским: автогиганты производят машины, которые покупают американцы. Второй способ — айовский: жители Айовы выращивают зерно, которое продают японцам, и на вырученные деньги покупают японские машины. В логике XIX века и большей части XX века айовский способ плох. Но на самом деле однозначно сказать, что лучше — свои низкокачественные машины или хорошие импортные — тоже нельзя. Мир изменился. Современная промышленность становится все более интеллектуальной.

— Разделяете ли вы мнение, что мировая экономика еще не вышла из кризиса?

— Кризис не начался с рецессии и не закончится выходом из нее. Это не циклический, а структурный кризис. В чем-то по своей глубине он аналогичен кризисам 30-х и 70х годов XX века. Это кризис, из которого мир выходит с другим видением глобальных тенденций, с новыми конфигурациями резервных валют, новой экономической доктриной, механизмами регулирования и индустриальной парадигмой. И сейчас мы находимся как раз в той фазе, когда эти вопросы активно обсуждаются.

Тем не менее, можно сказать, что свой экватор кризис прошел. Наблюдается снижение безработицы в США и Европе, ускорение экономического роста. Есть показатели выхода из кризиса. Но мы не знаем, к каким поворотам приведет отказ от программы "количественного смягчения". Мир находится в турбулентном состоянии, сейчас мы видим много рисков.

Пока мы не можем говорить, что мировая экономика вышла на траекторию устойчивого роста. Мы видим, что не оправдались ожидания относительно развивающихся рынков. Но выход из кризиса начался. Это не 2008-й и не 2009-й, и даже не 2010 год. В 2010-м, хотя темпы роста были получше, было ощущение того, что проблемы еще впереди. Сейчас, в общем, проблемы рассасываются, но колебания в этом периоде вполне возможны.

— Какие шаги необходимо предпринять для ускорения экономического роста в России?

— Россия должна перейти от экономики спроса к экономике предложения. Это экономика низкой инфляции, низких процентных ставок, благоприятного инвестиционного климата.